– Стеши нет в Москве. Этот гондон спрятал ее.

– Да это и так было понятно… Мы всю Московскую область прочесали вдоль и в поперек. Сколько месяцев уже ищем. Может сначала вернем то, что растащили по кускам прихвостни Синего?

– Значит, надо прочесать всю страну! А если их нет в России, то весь мир! У меня скоро дети родятся, Костя! Какие нахуй деньги?! – долбанул по деревянному столу, отчего он пошатнулся.

Ворон выставил руки вперед в защитном жесте.

– Понял я, понял. Не бесись. Найдем рано или поздно.

Лучше рано, чем поздно.

* * *

Я ненавидела себя за то, что сделала. За то, что предала Матвея. Ненавидела за слабость. Ненавидела за любовь, которая до сих пор выжигает нутро, оставляя во мне лишь черный пепел. Лишь мои малыши держали меня на этом свете и не давали ступить за грань, упасть в пропасть, из которой нет выхода. Лишь они, мои маленькие, уже вовсю пинающиеся в утробе крохи, придавали мне сил.

– Стеш, может погулять куда-нибудь сходим? – как обычно, довольный жизнью Ярослав бесил своей счастливой улыбкой.

Я не хотела видеть радостных людей. Меня раздражали улыбки и нескончаемые анекдоты Самсонова. Даже комедии, которые раньше так любила – не могла больше смотреть. Чужое счастье меня добивало, уничтожало.

Мой Матвей где-то под землей… По кусочкам… А может его даже сожгли, как это делают с бездомными. Мои еще не родившиеся малыши уже стали сиротами. Как я. И я снова одна. Теперь уже навеки… А они все радуются. Чему?

– Ты же говорил, что это опасно?

– Это до нашей свадьбы было опасно. А сейчас нет. Да и мы уехали довольно далеко от Москвы. Тут никто не станет искать. Собственно, и незачем уже. Ты моя жена и дети мои. Вот и всё.

Хоть какой-то плюс от этого долбанного брака. Теперь могу ходить по улицам, не оглядываясь и не ожидая, что вот-вот из-за угла выскочит бандитская тачка и размажет меня по асфальту.

– Ладно, давай прогуляемся. Тем более, что доктор мне советовал побольше двигаться.

– Вот и отлично! Как насчет сходить в парк, а потом в пиццерию? – Яр хлопнул в ладоши, потирая их друг о дружку.

Не часто ему удается привлечь мое внимание, вот и радуется. Влюблённый болван.

– Пиццерия, так пиццерия.

* * *

– Пиццу «Морской коктейль», кофе и молочный коктейль, – Самсонов отдал меню официантке, а та расплылась в довольной улыбке.

Снова улыбки. Ненавижу их всех.

– Поздравляю вас! Мы не так давно открылись и вы стали нашими тысячными посетителями! С нас бесплатный ужин и десерт, а с вас автографы на вашем фото!

Дальше я даже не слушала, категорически отказавшись фотографироваться для их «доски почета».

– Ну, Стеш! Давай, мелкая! Ну же! – подначивал меня Самсон около получаса, пока я не сдалась.

Не знаю, что это было. Его нежелание платить за ужин или, быть может, наоборот, желание заиметь совместную фотографию, на которой мы будем напоминать ему настоящую семью. Если учитывать финансовые возможности Самсонова, то, скорее всего, второе. Правда, мне было уже плевать.

– Хорошо! Я сфотографируюсь, если только ты перестанешь называть меня мелкой! Договорились?

Его «мелкая», кстати, не стояло даже близко с Матвеевским «маленькая». Но сильно по душе царапало. Так больно, что каждый раз всё внутри сжимается, а в голове голос Северова набатом.

– Договорились! – счастливая улыбка идиота и нас уже кто-то щёлкает.

* * *

Роды начались на неделю раньше ожидаемого и я погрязла в жутких муках. Никогда не думала, что рожать настолько больно. Адски больно. Вот только я говорю не о физической боли, которая рано или поздно проходит. Я говорю о боли душевной, что не утихнет никогда. Когда сердце разрывается на части от понимания того, в какой мир я привожу своих малюток. В мир, что полон злобы, ненависти и алчности. Мир, который поглотил их отца, не дав ему даже увидеть своих крошек.

Адская боль, когда душа, словно исполосованная острыми лезвиями, кровоточит и умирает. Бьётся в ужасной агонии и кричит внутри так истошно.

Дикая ненависть к ублюдкам, из-за которых я и мои малыши одни в этом мире. И нет никого, кто согрел бы нас своей любовью и отцовской заботой. А тот, кто есть – нам не нужен.

Всё это ушло, как только я услышала первый крик своей дочери. А вскоре после него – второй.

Находясь где-то между реальностью и забвением, я понимала, что больше ничто не имеет значения. Только они, мои маленькие крошечки. За которых отдам жизнь, брошусь в пропасть, вырву кишки любому, кто посмеет их обидеть. Теперь я мама.

Я – МАМА!

Боже, ради этого стоило жить… Ради этого стоило выдержать всё, что я выдержала. Пережить весь тот ужас и не сойти с ума, чтобы взять на руки своих чудных малюток.

– Обе девочки. Такие красавицы, посмотри только на них, – медсестра придерживала крошечек на моей груди, пока я любовалась ими и рыдала, трогая пальцами их красноватые мордашки, не веря, что это реальность, а не очередной сон.

Старшенькая (на целых две минуты) смотрела на меня глазами Матвея. Казалось, это он смотрит через неё – настолько она похожа на своего отца. Немного нахмуренная, серьёзная и молчаливая, она взирала на меня строго, как-то по взрослому. Его копия, которая будет напоминать мне всю жизнь о мужчине, которого так любила и люблю. А вот младшенькая была похожа на меня. Носик, губы, глаза. Такая же маленькая и задорная. Казалось даже, что она смеётся. Бред, конечно… Видимо, начало действовать обезболивающее.

– Они… не одинаковые.

– Нет. Даже цвет глазок разный, – подтвердила медсестра и забрала крошек.

– Отдай! – я дернулась за ними, но вторая медсестра меня удержала.

– Уймись, мамаша. Никто их не украдет. Тебе отдохнуть нужно, вон роды какие тяжёлые были. Поспи, а как проснешься, принесём твоих красавиц кормить.

С тоской и болью в сердце проводила своих крох взглядом, а когда дверь за ними закрылась, заревела. Нет, даже не заревела. Взвыла, мысленно обращаясь к Матвею. Звала его снова, находясь под воздействием лекарств и личной боли, той жуткой скорби, что сжирает день за днём, отрывая от меня кровавые куски и оставляет истекать кровью, погибать в муках, корчась и крича в пустоту.

Вот и родились наши малышки. Видишь ли ты это, Матвей? Чувствуешь ли, как больно мне сейчас? А радость мою болезненную, счастье печальное чувствуешь? Ты хотя бы что-нибудь там чувствуешь?

И как нам жить теперь? Кого моим детям называть отцом? Твоего преданного «слугу», что взял на себя такую ношу непосильную? Я не смогу на это смотреть спокойно. Не хочу, чтобы они называли папой кого-нибудь другого. Ты их отец. Ты мой любимый. В сердце ты засел занозой и не вырвать, разве только вместе с сердцем. Чтобы насовсем… Чтобы к тебе отправиться. Только я теперь права не имею. Я не одна теперь. Мои малютки и так лишись одного из родителей. У них кроме меня и нет никого больше.